Я всегда считала своего деда ветераном войны. Во всяком случае, знала, что на фронт он уходил. И даже «погиб». Дед всегда получал положенные ветеранам льготы от совхоза, так что сомнений в его фронтовом прошлом у меня не возникало…
И только когда я сама стала председателем рабочего комитета, лишь тогда узнала, что в списки ветеранов его самовольно включали директора совхоза «Кайранкольский»: Гордиенко И. И., Нурахметов Т. Е., Меклер П. П., Байтенизов Ш. Н. Но официально он не был признан ветераном войны, его не награждали юбилейными медалями, его не приглашали в школу как ветерана. Виной всему – плен.
С 1990 г. я начала записывать все его воспоминания. О войне, о том, как его взяли в плен осенью 1943 года, как их в 1945 году освободили, как до 1946 года их всех, бывших в плену, проверяли в проверочно-фильтрационных пунктах спецлагеря НКВД СССР и принудительно использовали в восстановлении Сталинградской области. Все военнопленные числились как «спецконтингент», и это указывало на их ограниченное правовое положение. Он вернулся осенью 1946 года, когда заболел, и к тому же в это время вышло постановление Совета министров СССР № 2220 от 30 сентября 1946 года «Об упорядочении использования в промышленности, на строительстве и транспорте репатриантов – бывших военнопленных и военнообязанных и о распространении на них льгот, предусмотренных для мобилизованных». В селе его встречали, как человека, вернувшегося с того света, потому что 1943 году его семья получила похоронку: в ней говорилось, что «старший сержант 673 стрелкового полка, 220 стрелковой дивизии Бостанов Окас погиб в бою 31.08.1943 года. Похоронен в 200 м западнее деревни Старо-Хаблево, Ярцевского р-на, Смоленской области».
При этом я писала в Государственный архив СССР и получала ответ – чёткий и лаконичный: в списках живых не значится. После очередного ответа, что он мёртв, дед рассмеялся и сказал: – Как я мог умереть в августе, если в 18 сентября 1943 года в деревне Прокистово, Двухреченского района, Смоленской области я похоронил младшего лейтенанта командира нашего взвода? Вот такая путаница была в военной бюрократии…
Я выуживала из его памяти всё, что он мог ещё вспомнить, и писала, писала опять в госархив. И в очередной раз, напрягая свою память, он рассмеялся: «Менсулу, ты вот так будешь везде писать и писать, и опять посадишь меня в тюрьму. Только не в немецкую, а в нашу». Но я считала, если человек был в плену и вынес все тяготы и лишения, прошёл, все советские спецпроверки – значит, он достоин звания ветерана. В каждом письме я указывала на Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР от 29 июня 1956 года «Об устранении законности грубых нарушении в отношении бывших военнопленных и членов их семей». Но идеологическую атмосферу, эту бетонную стену недоверия к пленным, было тяжело пробить.
Между тем дед рассказывал, что на всех спецпроверках он называл только два имени, кого он знает из своих военных руководителей: командира роты Николая и Народного комиссара СССР Сталина. Да и что мог знать о политике и о военных планах простой солдат из степного аула, к тому же плохо знающий русский язык и совсем не понимающий немецкого языка?
Пока я писала в инстанции, дед сетовал: – Они считают, что я был в плену, как на курорте, поэтому я для них не ветеран… Я спрашивала и уточняла, каждую подробность о тех боях и концлагерях. Потому что боялась, что в преклонном возрасте деда многое может забыться. Но удивительно – старые люди помнят свои молодые годы лучше, чем события настоящего времени.
Рассказывал дед о парне, которому, возможно, он обязан жизнью. Его имя засело у него в голове, и он переспрашивал меня: ты о Сергее написала? Жаль, что дед не запомнил его фамилию. Но именно этот парнишка тащил его чуть ли не на себе всё время, когда их взяли в плен, когда вели пыльными дорогами в лагерь. Дед говорил: «Возможно, он боялся остаться один среди этого мёртвого поля. Все погибли, только мы вдвоём остались живы. Я ранен в ногу, но ходить мог. Почему-то там, в лагере, нас разделили, всех азиатов в одну сторону, а славян – в другую. И встречались мы с ним только в каменоломнях. Я видел, как при встрече у него радостно светлело лицо. Может быть, я был единственной ниточкой, что связывала его с родиной. Как же теперь он там? Наверное, так же, как и я, пишет письма в высшие инстанции, чтобы доказать, что мы тоже воевали».
Последние пять лет жизни Окас-ата полностью ослеп, и когда он спрашивал меня – «Ну что, добилась ты своей справедливости, писательница?», я отвечала «Да». Тогда дед интересовался у меня: «А где документ?». Я знала, что он ничего не видит, и подавала ему свой читательский билет. Дед долго гладил его, не знаю – верил он мне или нет, но читательский билет клал себе под подушку.
Некоторые меня спрашивали: зачем тебе это? А мне не важны были все его льготы как ветерана, так как директора совхоза сами лично вписывали его в список льготников, выписывали ему сено, отходы, газовый баллон. Окас-ата никогда не был обделён вниманием: к нему шли руководители совхоза, партийные работники и простые рабочие за советом. Долгие годы, проработав учителем, воспитателем, как высокодуховный наставник он знал людей и мог успокоить и восстановить в их душах равновесие. Это сейчас издаётся огромное количество книг по психологии, а тогда он посмеивался и говорил мне: «Вы изучаете, что 1000 лет тому назад был такой-то царь – умер тогда-то, отвоевал такие-то земли, а изучить самого себя вам недосуг…»
В июле 1997 года дед умер. Мы, его дети, внуки и внучки занимались организацией похорон, и в этой суматохе в нашем доме раздался телефонный звонок: звонили из района. Человек сухо сообщил: «Согласно справке Госархива вашему деду выписано удостоверение ветерана войны, заберите с Тарановского военкомата». Так мой дед Бостанов Окас стал официально ветераном Великой Отечественной войны. Через два дня после своей смерти…
Менсулу Абдуллина, фото из архива Абдуллиной Р.К.
